Миссис Хемингуэй - Страница 61

Эрнест делал для себя короткие наброски. Доев свой сэндвич, Мэри спохватилась, что могла бы попросить его подписать ей что-нибудь. А потом продала бы его автограф в одном из книжных в Сесил-Корте. Интересно, что на это можно было бы купить? Лимон? Может, даже яйцо?! Эх, почему она не догадалась принести какую-нибудь из его книг. У нее дома был экземпляр «Колокола». С посвящением: «Марте Геллхорн, с любовью». Как же давно это было, подумала Мэри.

Когда их тарелки опустели, Эрнест вытащил из сумки настоящий апельсин. Прохожие с ужасом косились на него, будто он достал человеческую голову.

– Это вам, – сказал он, протягивая ей фрукт. – В знак благодарности. – Он указал на свои записки. – Теперь я не буду выглядеть последним ослом среди наших досточтимых коллег!

Апельсин был цвета пламени. Мэри поднесла его к носу – запах разил наповал!

– Если я буду чистить его здесь, начнутся беспорядки, – сказала она, косясь на прохожих. – И меня отдадут под трибунал за их возбуждение.

– Мы можем отнести его к вам домой. Съешьте его там.

Ну, все понятно. Кто бы сомневался? Мужчина не приглашает женщину на обед просто для того, чтобы поговорить о работе. Тут у нее в памяти всплыли слова Марты. «Это мое», – сказала она и взяла с кресла свой лисий палантин. Мэри посмотрела на Хемингуэя, который, строго говоря, все еще принадлежал той женщине, не важно, на грани они разрыва или нет.

– Не думаю, что это понравится миссис Хемингуэй.

– Не думаю, что миссис Хемингуэй вообще есть до этого дело.

Скрепя сердце Мэри протянула апельсин обратно.

– Может, и так, но моему мужу дело, пожалуй, будет.

Эрнест расстегнул пряжку на ее ранце, и оранжевый плод скользнул внутрь.

– Апельсин ваш, – сказал он. Мэри показалось, что она услышала, как он добавил: «И я тоже». Впрочем, он как раз вытирал бороду салфеткой, так что, возможно, ей это лишь померещилось.

– Спасибо, мистер Хемингуэй, – улыбнулась она. – Вы не представляете, как давно я не ела апельсинов.

– Если хотите, зовите меня просто Папа, как все остальные.

Мэри рассмеялась:

– Конечно, Папа, – сказала она, и Папа в свою очередь выглядел весьма польщенным ее одобрением.

Бросив все свои дела, Мэри немедленно отправилась домой, чтобы съесть апельсин. Оказавшись в квартире, она быстренько смыла пыль и уголь с ресниц, помаду с губ и щек и, взволнованная, уселась за видавший виды стол. Поддев ногтем кожуру, подставила нос. По комнате разлился волшебный запах. Мэри мысленно возблагодарила божество, кем бы оно ни было, за то, что в этот жаркий лондонский день, когда война, по всей видимости, заканчивается, причем, похоже, победой достойных, ей повстречался Эрнест Хемингуэй, – и вонзила зубы в эту жизнь, ставшую вдруг такой душистой и сладкой.

33. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961

Сентябрь кончается, воздух стал прохладным. По утрам полынь в долине покрывается инеем, точно кроличьим мехом. В последнюю неделю Мэри забросила сортировку бумаг Эрнеста: письма так и лежат неразобранные.

Мэри бродит по склонам, то и дело натыкаясь на норы сусликов и лисьи следы. Скоро снег укроет холмы белым одеялом, пока же они похожи на шкуру гепарда, которого они с Эрнестом могли бы подстрелить в южноафриканском вельде. А небо серое, словно лужа стоячей воды.

Иногда она поднимается в лес, где пихта мешается с березой. В этом году осень наступила как-то очень быстро, и лес буквально за несколько дней окрасился в цвета горчицы, крови и ржавчины. В голове не умещается, что Эрнест, так любивший эту красоту, больше никогда ее не увидит.

Репортеры продолжают ей названивать, хотя в каждом своем интервью Мэри как заведенная повторяет одно и то же: «Эрнест чистил ружье, и оно нечаянно выстрелило». И всякий раз слышит на другом конце провода недоверчивое молчание перед новой атакой: «Ведь Эрнест прекрасно владел оружием! Зачем он поднялся так рано? Что он собирался делать тем утром?» И Мэри монотонно отвечает раз за разом: «Стрелять уток. Мы собирались пойти на утиную охоту».

Вечером накануне Эрнест пел по-итальянски:

– Tutti mi ’chiamano bionda… Ma bionda io non sono! – выводил он в ванной, чистя зубы. Он научился этой песенке у гондольеров в Венеции.

Мэри складывала свою одежду и улыбалась, слушая глупую песенку. Теперь он все чаще бывал в хорошем настроении. И работа у него вроде пошла полегче.

– Porto capelli neri! – неслись из ванной его трели.

– Чем займемся завтра, Барашек? – окликнула его Мэри из своей спальни.

– Может, постреляем уток?

– Отличная идея.

Эрнесту захотелось выйти из дома, подвигаться на воздухе. Она подумала, это хороший знак. И надеялась убедить его закончить какой-нибудь из парижских набросков и отослать издателю. Ей так хотелось, чтобы Эрнест снова ощутил себя уверенно в мире слов, ведь он приходил в хорошее настроение только от работы. Последние десять лет, после «Старика», ее муж очень мало публиковался – неудивительно, что он чувствовал себя списанным в утиль.

Он зашел к ней в спальню, чтобы поцеловать на ночь. В последние несколько дней он опять стал нежным и любящим. Она с удивлением почувствовала, как его язык легонько скользнул ей в рот. Ощутила вкус зубной пасты.

– Спокойной ночи, Барашек. Сладких снов.

– Спокойной ночи, мой котенок! – раздалось в ответ из его спальни.

А потом его мощный, как труба, баритон снова завел легкомысленное Tutti mi’ chiamano bionda… Ma bionda io non sono! Его итальянский был безупречен еще с той, давней войны. Слова постепенно сменились мычанием, пока он раскладывал вещи в своей комнате.

Мэри удовлетворенно закрыла глаза. «Наконец он вернулся», – подумала она. Завтра они всласть постреляют уток, и она приготовит что-нибудь его любимое, а потом будет нежно шептать ему на ухо, что весь мир сойдет с ума, когда прочитает воспоминания о молодости Эрнеста Хемингуэя. Она зароется носом в его побелевшие волосы, а вечером, после бутылки очень хорошего вина, они, быть может, займутся любовью. Хлопнула дверь, голоса стало не слышно, и Мэри погрузилась в сон, думая о том, какой прекрасный день ждет их завтра.