Миссис Хемингуэй - Страница 56

– Что ты делаешь, Эрнест?

– Я так скучал по тебе, Кролик. – Речь его смазанная, руки бессильно повисли, он сам уже насквозь провонял помойкой. Марта отводит его в сторонку, садится с ним рядом на каменную приступку. Молча ждет, пока он немного успокоится.

– Что с тобой?

Он уперся взглядом в ладони.

– Мэри потеряла стихотворение.

– Я знаю.

– Где оно, Кролик?

– Ты же знаешь, что все выброшенные документы сжигаются.

Эрнест поднял голову, и в его глазах Марта увидела безумие.

– Что, если его украли нацистские свиньи? – Он вскакивает, едва удержавшись на ногах. Точно медведь, раненный в лапу, ломится по коридору подвала, с силой пинает о стену жестянку с консервами. – Что, если оно у Куццемано? О! Я знаю, он уже побывал здесь, всласть покопался в моем мусоре. Уж он-то точно не побрезговал!

– Эрнест, прошу тебя, успокойся. Сомневаюсь, что Куццемано удалось подкупить горничную.

– А все эта сучка Мэри! Она выкинула его. – Эрнест пинает ящик. Служащий отеля оборачивается на звук. – Это она вызвала тебя?

– Да.

– Неужели ты больше не жена мне, Кролик? – Он снова плюхнулся на приступку и смотрит на Марту слезящимися пьяными глазами. Потом кладет руки ей на колени – как в ту ночь на Кубе.

– Я не могу больше быть твоей женой. – Теперь ее голос может быть нежным, ведь это она его отпускает.

– Но я хочу, чтобы ты была со мной. Мне без тебя дико одиноко.

– У тебя теперь есть Мэри.

– Что для меня Мэри? Она даже не хочет, чтобы я был ее. Ничего хорошего не выйдет.

– Откуда ты знаешь?

– Скажем так, это мне подсказывает мой внутренний дерьмометр.

С улицы доносится женский смех, потом мужской голос и смех портье.

– Кем же ты хочешь, чтобы я была?

– Моей женой.

– Я корреспондент. Я не хочу быть просто женой.

Поднявшись, Эрнест оттягивает спереди рубашку, изображая женскую грудь, кривляется, пищит фальцетом:

– «О-о-о-о-о! Я Марта Геллхорн, и я тут единственная женщина – военный корреспондент!» – Потом хватает швабру и ведро, ведро водружает на голову, словно каску, и тычет шваброй в сторону Марты. – Я твой странствующий рыцарь, и я тебя вновь завоюю!

Он делает несколько взмахов шваброй, Марта смеется. Но грязная щетка уже у самого лица. Марта чувствует, что ее сейчас стошнит.

– Хватит, Эрнест! – Она отталкивает его.

Он не унимается, она повышает голос:

– Я сказала, хватит!

Отбросив импровизированный шлем и копье, он с виноватым видом садится рядом с ней. Марта с трудом узнает прежнего Эрнеста – обвисшая кожа, кое-как побритая щетина. Повязки уже нет, но лондонская рана бугрится на голове, похожая на персиковую косточку. Только бы он был поосторожнее; но кажется, собственное благополучие ему безразлично. Когда-то она в шутку прозвала его Свином, но сейчас он в полной мере соответствует прозвищу – растолстел, кожа огрубела, глаза заплыли. Ничего общего с тем ослепительным мужчиной, которого она встретила в баре однажды жарким вечером семь лет назад.

– Мы терзаем друг друга. Если мы сейчас же не расстанемся, от нас останутся рожки да ножки.

– Прошу тебя, давай оставим все как есть.

– Нам обоим нужно много работать, мы должны писать. Это все, что мы можем сделать.

– Я ничего не создал со времен «Колокола». – Он взял ее за руку. – Я исписался.

– Тебе всего сорок шесть, Эрнест, рановато для творческого заката. Ты невероятный писатель.

– Тебе не нужен был муж, тебе был нужен просто издатель.

– Недостойный прием.

Утром Марта предвкушала удовольствие от этого разговора, но теперь не испытывает ни малейшего торжества. В честь ее освобождения не будет ни парада, ни выпивки, ни поцелуев на улице. Ее муж в пьяном угаре роется в помойке, по локоть в отбросах. Марта закуривает.

– Мне страшно, – произносит он.

– Чего?

– Не знаю. Я конченый человек. – Он криво ухмыляется, эта его фирменная улыбка когда-то буквально пригвоздила Марту к месту в «Неряхе Джо». Но давно уже перестала на нее действовать.

– Не говори глупостей.

– Я серьезно. Я раздавлен. Я просто… – Он теряет нить. Взгляд каменеет. – Раньше я мог писать. Теперь мне приходится выдавливать из себя каждое слово, и все равно они бьют мимо. «Колокол»! С «Колоколом» было все просто, он ведь о нас, об Испании. Чем дольше я не пишу, тем мне больнее. – Он умолкает. Где-то поблизости гремит фейерверк. – Внутри меня дыра, огромная, как дом, Марти. Я боюсь!

– Чего?

– То ли женщин, то ли слов. Кто знает.

– Милый Эрнест.

– Что, если я закончу, как мой отец? – Слова, точно выстрел в темноте. – Марта. – Ее полное имя – словно зов о помощи из самых глубин его души: он всегда называл ее «Марти». Ей делается страшно, она всегда боялась этой темноты, в которой сидят его страхи, крепко, точно кристаллы в пещере. Что его так страшит? Марта знает, что он боится остаться один, что его пугает собственная жестокая тоска. Но видно, есть и еще что-то, чему не знают имени ни она, ни он сам. Внутри него какая-то червоточина, какой-то подвал с мусором вроде вот этого. Но стоит туда только влезть, как окажешься приговорена мотать там долгий срок. А она не может, у нее просто нет сил вытаскивать Эрнеста Хемингуэя из его собственной помойки.

– Работа, – цитирует его она, – вот лучшее лекарство от бед. Для нас обоих.

– Я хочу быть хорошим человеком, хорошим писателем.

– Нельзя быть и тем и другим сразу, Эрнест, придется выбирать.

– Мне так хочется, – он прижал руку к сердцу, – измениться. Перерасти все это.

Марта вглядывается в его лицо. Случалось ли Хэдли или Файф слышать от Эрнеста что-то подобное?