Миссис Хемингуэй - Страница 4

– Хэш! – окликнул из гостиной Эрнест.

Трясущимися руками она сунула письмо Файф обратно в блокнот и захлопнула бюро. Он сидел в круге света от газовой лампы, брови насуплены – обычно это означало, что он глубоко задумался. Эрнест был в варежках: они не могут себе позволить другого способа согреться, пока ему не заплатят хотя бы за несколько статей. Хэдли устроилась в кресле напротив. Она могла спросить его. Просто спросить напрямую: что у него с Файф?

На Париж опустился вечер. Эрнест работал, временами выглядывая из своего мира слов – поднимая глаза на жену и одаривая ее рассеянной улыбкой. А Хэдли размышляла, как могло случиться, что они стали несчастными супругами, между которыми маячит призрак другой женщины.

3. Антиб, Франция. Июнь 1926

Еще девять утра, а песок уже обжигает босые ступни. Эрнест и Хэдли одни. В девять утра на пляже ни полосатых зонтов, ни веселых компаний, приехавших на пикник.

С шумом и плеском они вбегают в воду и плывут наперегонки к понтону. Крикнув: «Моя взяла!», – Эрнест первым выбирается на доски и протягивает ей свою широкую ладонь. Но когда Хэдли уже почти ухватилась за нее, он быстро отдергивает руку, и Хэдли уходит под воду. Выныривает, отплевывается, бьет по воде ногами, брызгаясь на него, а он со смехом ныряет и хватает ее за лодыжку. Сплетясь телами, они борются в голубой толще, пронизанной мелкими пузырьками, пока наконец Хэдли не удается выбраться на поверхность, опершись на его голову.

Эрнест выныривает следом, жадно хватая воздух и улыбаясь так широко, что щеки морщатся. Хэдли подставляет ему соленые губы – кончики его мокрых усов щекочут ей щеки. В воде оба они одного роста.

Они плывут к берегу, под тень деревьев. Эрнест выбрался на камни, а Хэдли лежит в теплой зеленоватой воде, едва шевеля ногами. Всю прошлую неделю они отрабатывали этот трюк.

– Так нормально?

– Подплыви ближе.

Хэдли смотрит на горизонт, разделяющий Антиб надвое: верхняя половинка – небо, нижняя – море. По правде говоря, забава ей не слишком нравится, но приходится соглашаться. Слышно, как Эрнест, готовясь прыгнуть, шлепает босыми ногами по камню. Он явно нервничает, и от этого ей тоже не по себе.

– Готова?

– Да.

Он тоже крикнул «готов», подавая знак, что сейчас прыгнет.

И ныряет – Хэдли ощущает, как его тело, со свистом пролетев над самой ее макушкой, входит в воду совсем рядом.

– Класс! – восклицает она, когда муж с ликующим видом вновь появляется на поверхности. Ей нравится смотреть, как меняется его физиономия, когда она его хвалит. В такие минуты он напоминает кота, которого чешут за ухом.

– Я ведь не задел тебя?

– Нет. Ты пролетел на полдюйма выше.

– Теперь ты. – Он ехидно улыбается.

– Опять дразнишься?!

– Ладно, поплыли к понтону.

На этот раз Хэдли добралась первой и болтает ногами под понтоном, давя пятками наросшие на досках ракушки. Солнце печет уже порядочно.

Они выбрались на дощатый настил, и понтон слегка просел под их весом. Эрнест притянул к себе мокрую Хэдли и заключил в объятия, на которые так щедры были эти каникулы.

– Эрнест?

Ни слова в ответ.

В Париже они предавались любовной игре куда чаще, так что Эрнест мог досконально разглядеть положения локтей, колен и шей, чтобы потом описывать их в своих рассказах. Они специально принимали позы, которые были ему нужны для очередной сцены. Эрнест делал наброски, они вновь сплетали тела, и в итоге падали, не удержавшись, и хохотали как ненормальные от несоответствия реальности тому, что он понаписал: расплющенные руки, неестественно вывернутые ноги, торчащие в разные стороны ступни – все это мало походило на романтическую сцену. Иногда ей казалось совершенной глупостью, что он так долго и тщательно все описывает, чтобы потом выкинуть большую часть.

А в Антибе Эрнест не пишет вовсе, что само по себе опасно. Если он не сосредоточен на работе, его воображению предоставлен слишком большой простор, и оно начинает искать возбуждения там, где не следует. Как бы ей хотелось, чтобы он сейчас был увлечен новым романом или новеллой и игнорировал Файф – да хоть бы и Хэдли, пожалуйста, если творческий процесс станет противоядием от этой женщины.

Улегшись на доски, Хэдли кладет голову ему на бедро, туда, где волоски вытерлись от грубой ткани штанов. На левой икре у Эрнеста фейерверк шрамов – след разорвавшейся мины, память о войне.

О самом ранении Эрнест не рассказывал, лишь о том, что было после – как врачи поставили миску рядом с его койкой и наполнили ее шайбами, болтами, скрепками и гвоздями, которые вынули из ноги, и как потом он раздаривал эту шрапнель на счастье друзьям, приходившим его навестить. Он хвастался, что самым большим его достижением было не то, что он переспал с медсестрой, в которую там влюбился, а что уговорил врачей не ампутировать ногу.

Он до сих пор иногда просыпается ночью от ужаса. Ему снится, что его, истекающего кровью, закапывают в размокшую глину итальянской траншеи. В холодном поту он трясущейся рукой хватает стакан с водой, поданный Хэдли. После таких ночей он еще несколько дней ходит словно пришибленный, и у Хэдли, бессильной ему помочь, разрывается сердце.

Она задумчиво дотрагивается до шрама, но Эрнест отводит ее руку.

– Господи, ну и набрался же я вчера, – говорит он, не глядя на Хэдли. Накручивая прядь ее волос на палец, он смотрит в сторону берега.

– До меня только сейчас дошло, – отзывается она. Ее купальник уже начал подсыхать на жаре, голова как в тумане после вчерашней выпивки, по телу разливается усталость.