Миссис Хемингуэй - Страница 2

– Пойдем поплаваем.

– Еще слишком рано, Хэш.

Он лежит с закрытыми глазами, но Хэдли заметен легкий проблеск между век. Что, если сейчас Эрнест оценивает их обеих? Мысленно ставит их на чаши весов. Жена? Или любовница? Любовница или жена? Хэдли словно слышала его мысли.

Она спустила ноги с кровати. Стоит открыть ставни, и солнце ворвется и затопит спальню. В такую жару Хэдли чувствует себя слишком громоздкой. После родов лишний вес никуда не делся, он залег у нее на бедрах и уходить не желал. Даже собственные волосы кажутся непомерно тяжелыми.

– Мне тут надоело. – Она проводит рукой по потной шее. – Ты не скучаешь по дождю и серому небу? По зеленой траве? Хоть по чему-нибудь?

– Сколько там натикало?

– Восемь.

Эрнест обхватил ее за плечи.

– Нет.

– Почему?

– Я просто не могу. – Ее голос пресекся.

Хэдли отходит к туалетному столику. В зеркале видна ее грудь, проступающая под ночной рубашкой. Эрнест следит за ней несчастными глазами. Хэдли распахивает ставни, и в комнату врывается безжалостный белый свет. Эрнест натягивает простыню на голову, сворачивается клубочком. Хэдли частенько не понимала, как к нему относиться – как к ребенку или как ко взрослому мужчине. Хотя Эрнест был самым умным из всех, кого она знала, но иногда он пробуждал в ней настоящий материнский инстинкт.

В ванной комнате прохладнее, ванна на когтистых лапах приглашает плюхнуться в холодную воду. Но Хэдли лишь ополаскивает лицо и шею. От солнца ее кожа покрылась веснушками, волосы порыжели. Вытираясь, она вспоминает прошлое лето в Испании. Хемингуэи смотрели бег быков и ныряли в бассейн. А потом Эрнест сам вытирал ее: его руки поднимались вверх от лодыжек по внутренней поверхности ног, осторожно промакивали грудь полотенцем. Матери страшно бы не понравилось подобное публичное шоу. «Оставьте все это для своей спальни», – ворчала бы она. Но это лишь возбуждало обоих: Эрнест, нежно вытирающий каждый дюйм тела своей жены.

Кстати, тогда Файф тоже отдыхала с ними, хотя в тот раз все выглядело вполне невинно. Хэдли уверена или почти уверена, что тогда между ними ничего не было. Все случилось позже. Катастрофа. Возможно, весной. Сестра Файф Джинни с датами никогда не дружила. Но теперь, когда Эрнест и Файф стали любовниками, воспоминание о трех счастливцах, загорающих под солнцем Памплоны, казалось безнадежно испорченным, словно поцарапанный ржавым гвоздем капот новенькой машины. Как мог Эрнест так равнодушно пустить их брак под откос? Хэдли улыбается сама себе: «Вздыхаешь, как глупая домохозяйка из глянцевого журнала!» Она ни за что не призналась бы Эрнесту, что почитывает на досуге подобные истории. Хэдли бросает ему из ванной купальный костюм, ставший за ночь жестким.

– Давай, Эрнест. – Вслед за костюмом показывается ее рука. – Пошли, пока не очень жарко.

Эрнест неохотно выбирается из кровати и молча одевается. Под плавками белеет пятно – единственное на загорелом теле, и ей больно видеть, до чего он красив. Хэдли запихнула полотенца в пляжную сумку вместе с книжкой (роман э. э. каммингса, который она безуспешно пытается читать) и солнечными очками, глядя, как Эрнест натягивает вчерашнюю одежду.

Вот он взял яблоко с буфета, подержал на раскрытой ладони. На террасе, рядом с лавандой в терракотовых горшках, на веревке висит купальник Файф. Он покачивается, ожидая прикосновения ее рук, движения ног, мягких кивков головы. Хемингуэи проходят мимо ее двери. Облаченные в «форменные» – все на Ривьере их носили – полосатые купальные костюмы, рыбацкие кепки и белые шорты, они тихонько ступают по гравию, чтобы не разбудить ее. Словно это они, мистер и миссис Хемингуэй, и есть тайные любовники.

2. Париж, Франция. 1925–1926

В конце концов голубков разоблачило письмо.

Хэдли и Файф с самого начала много переписывались. Они называли друг друга нежными прозвищами и писали о всяких мелких неприятностях, с которыми может столкнуться американка в Париже. «Ты не ошиблась, mon enfant, когда обратила внимание, что в моем письме сквозит грусть», – писала Файф. Дальше шел пространный рассказ о том, сколько ей приходится работать в своем «Вог», или какой у нее случился скучный флирт, или как она напилась, а может, и до сих пор пьяна, и сидит теперь, стучит по клавишам машинки, что стоит на кабинетном рояле в ее квартирке на улице Пико.

«Интересно, по письму заметно, что я в некотором подпитии? По разговору-то да. Понимаешь, для меня поддать – это самое то». Послания у Файф получались гомерически смешные. Хэдли порой терялась, не зная, как ответить в том же ключе. Сама она писала так, как говорила.

Послания Файф всегда несли на себе материальные следы их производства. Пятна от джина на бумаге, клякса туши для ресниц рядом с датой, вмятина от сцепившихся вместе букв – когда, как сообщила в постскриптуме Файф, некий мужчина уселся на клавиатуру ее портативной «Ройал». Читая эти письма, Хэдли представляла, как подруга пьет вермут, завернувшись в любимое кимоно, кажущееся гигантским на худой и угловатой фигуре.

На вечеринке, когда Хэдли впервые увидела Файф, та была в шиншилловом палантине. Пепельно-серый мех свалился с ее плеча на сидящую Хэдли, когда эта роскошная девица подливала мартини в ее бокал.

– Упс, – воскликнула Файф, поднимая мех и широко улыбаясь Хэдли. – Простите. Бывает иногда.

В тот вечер Файф носила шиншиллу, а ее сестра Джинни – норку.

«Очевидно, обе со средствами», – подумала Хэдли. Обручальных колец она, впрочем, не заметила ни у той, ни у другой. Когда их знакомили, Эрнест съехидничал, что предпочел бы одну из сестер в мехах другой. Какому зверю он отдал предпочтение, для всех осталось загадкой.